2000

	   ПОСЛЕ ДЕТСТВА

Почти не помню себя, но помню,
как виноград покорялся полдню,
как обмирали кроны, томился пруд.
И как напрыгался я в то лето,
пытаясь жердью, добытой где-то,
с верхушки снять особенно крупный фрукт.
           Как высоко надо мной и жердью
           шаталось то, что считалось твердью,
           и, расшатавшись, било в колокола...
           А под пятой, то есть очень близко,
           земля, имевшая форму диска,
           напротив, очень ровно себя вела.

В пробелах память, но сквозь пробелы
нет-нет и выглянут, еле целы,
невесть откуда стрелы в чехле и лук,
медвежий клык (сувенир с Камчатки),
состав какой-то взрывной взрывчатки,
футбол зачем-то на стройплощадке вдруг...
           Клубилась пыль, рикошетил гравий,
           бил по мячу расторопный крайний,
           и те на этих сыпались, как в дыму...
           В итоге тех побеждали эти,
           чему и радовались как дети,
           как будто было радоваться чему.

В провалах память, но и в провалах
я различаю мазут на шпалах,
одноколейный пригородный разъезд,
рябину слева меж ив тщедушных,
ложбину справа - и нас, идущих
вдоль полотна, враскачку, на норд-норд-вест.
          Легки подошвы. Среда нейтральна.
          С произношением всё нормально.
          За внешний вид - хоть завтра же к орденам.
          В карманах ветер, в очах отвага.
          Нас очень много, и вся ватага
          не торопясь идёт по своим делам.

К чему я это? К дождю, конечно.
К похолоданью, не ясно нешто?
К часам, в которых чижик своё пропел.
К очередям в октябре на почте -
а там и к заморозкам на почве,
а там и к снегу, белому, как пробел...
          О, завитки на обоях синих!
          Пустая трата каникул зимних.
          Тринадцать лет, испарина, ларингит.
          Пора, когда не маяк, не возглас,
          а лишь один переходный возраст
          тебе и чёрный цербер и верный гид.

В ту пору часто, закрыв учебник,
я от амбиций моих ущербных
провозглашал решенным вопрос любой.
И заключал, что двойного смысла
иметь не могут слова и числа,
и пребывал отчаянно горд собой.
           Но проходила неделя, две ли,
           слова смещались куда хотели,
           как А и Б, сидевшие на трубе.
           И числа вновь обретали сложность.
           И сознавал я свою ничтожность,
           и изнывал от ненависти к себе...

С собою мне и теперь не слаще,
но не о нынешней мгле и чаще
веду я речи, не подводя черты.
Мосты потом - вколотить бы сваю.
Кто мы теперь, я примерно знаю.
Мне вот о чём скажи, собеседник, ты.
            Скажи, разумник, поняв дельфинов,
            освоив эпос угрюмых финнов,
            передовых наслушавшись далай-лам,
            кто были те, что по шпалам липким
            до сей поры эшелоном гибким
            не торопясь идут по своим делам?

					2000